— Можете обещать, что мои родственники не будут репрессированы? Они ни в чем не виноваты. И пусть дочка останется у сестры моей бывшей жены, там ей будет хорошо.

— Во всем этом можешь не сомневаться.

Берия подошел к Ежову, положил ему на плечо свою тяжелую руку, налил полстакана водки.

— Выпей и иди. Завтра ты должен вести себя достойно. И не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если сознаешься и все честно расскажешь, тебе будет сохранена жизнь.

Ежов не поверил ни одному слову Берия. Этот циничный и беспринципный человек никогда не говорил правды, а тем более в такой ситуации. Ежов понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно и жить ему осталось от силы два дня. Но где-то в душе он был даже благодарен Берия, что тот напоследок дал ему водки, позволил хоть ненадолго уйти от страшных мыслей. И на фронте, и в Казахстане, где хозяйничали банды, он часто думал, что его могут убить. Он всегда боялся смерти, но она никогда не была так близко, как теперь.

Но в отношении родственников Ежова Берия выполнил свои обещания — ни один из них не был репрессирован.

Все было сделано для того, чтобы Ежов «исчез». Наркомат водного транспорта был разделен на два: морского и речного транспорта. Соответственно было назначено два новых наркома, а бывший словно в воду канул.

Аккуратность, с которой убирали Ежова, была связана с тем, что Сталин опасался вызвать слишком широкий общественный интерес к вопросам деятельности НКВД и его руководителей. Все было проделано без обычных шумных кампаний и отрепетированных процессов. Гласное осуждение Ежова и методов работы карательных органов могло поставить под сомнение всю «большую чистку», а этого Сталин как раз и не хотел.

Судили Ежова в Военной коллегии Верховного суда Союза ССР на ее закрытом заседании в составе: председательствующий — армвоенюрист В.В. Ульрих, члены — бригвоенюристы Ф.А. Климин и А.Г. Суслин, секретарь военный юрист второго ранга Н.В. Козлов.

Ежов взглянул на сидевшего за столом Ульриха, вынесшего до этого не один десяток смертных приговоров старым большевикам и занимавшегося этим отчасти в тесном сотрудничестве с Ежовым. За год после их последней встречи он ничуть не изменился, такой же грузный, медлительный. На лице у него выражение полного безразличия и презрения. А как он раньше заискивал перед Ежовым! Считал за честь встречаться с ним, на дачу к нему приезжал непременно с большим букетом цветов, коньяком и набором шоколадных конфет. Кто бы мог подумать тогда, что именно этот человек поставит последнюю точку в его биографии, Николая Ивановича.

Ульрих, даже не взглянув на Ежова, спросил, признает ли он себя виновным. Ежов ответил, что признается во всем, кроме шпионажа и террора. Он может «признать себя виновным в менее тяжких преступлениях, но не в тех, которые ему сформулированы настоящим обвинительным заключением…».

Председательствующий был вынужден констатировать этот отказ.

Такой ответ Ежова вызвал недоумение. Неужели десять месяцев следствия его не сломили? Сломили, конечно. За это время его прилично «обработали» бывшие подчиненные и выбили нужные показания. Ежов, как он сам сказал, «по своей натуре никогда не мог выносить над собой насилия», поэтому и признался во всех обвинениях.

Предыдущий отказ от своих показаний он объяснил тем, что «хотел снова оттянуть дело и получить каким-либо путем свидание с кем-либо из лиц Политбюро… и рассказать ему всю правду».

Что же хотел довести «железный нарком» до сведения Политбюро? Может быть, еще какие-то преступления НКВД, которые он совершил лично, без санкции Хозяина? Вряд ли. В «перевыполнении плана» Ежов вряд ли бы когда раскаялся. Он не сомневался в правильности установки на «полное» выявление и разоблачение врагов. Просто он, по всей видимости, считал, что ему отомстили неразоблаченные враги народа в ЦК и в НКВД за то, что он беспощадно уничтожал их сообщников. Их имена он, наверно, и хотел сообщить Политбюро.

Подсудимому Ежову предоставили последнее слово перед вынесением Военной коллегией приговора по его делу.

«Я долго думал, как пойду на суд, как буду вести себя на суде, и пришел к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь — это рассказать все правдиво и по-честному. Вчера еще в беседе со мной Берия сказал: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь все по-честному, тебе жизнь будет сохранена».

После этого разговора с Берия я решил: лучше смерть, но уйти из жизни честным и рассказать перед судом действительную правду. На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения. Я в течение 25 лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять, и я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменены обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…

Косиор у меня никогда в кабинете не был и с ним также по шпионажу я связи не имел. Эту версию я тоже выдумал. На доктора Тайц я дал показания просто потому, что он уже покойник и ничего нельзя будет проверить. Тайц я знал просто потому, что, обращаясь иногда в Санупр, к телефону подходил доктор Тайц, называл свою фамилию. Эту фамилию на предварительном следствии я вспомнил и просто надумал о нем показания.

На предварительном следствии следователь предложил мне дать показания о якобы моем сочувствии в свое время «рабочей оппозиции». Да, «рабочей оппозиции» в свое время я сочувствовал и об этом никогда не скрывал, но в самой оппозиции я участия не принимал и к ним не примыкал. Когда вышли тезисы Ленина «О рабочей оппозиции», я, ознакомившись с тезисами, понял обман оппозиции и с тех пор я был честным ленинцем.

Со Шляпниковым я встретился впервые в 1922 году, когда приезжал к нему на хлебозаготовки. После же я Шляпникова никогда не встречал.

О моей вражде к Пятакову я уже сообщал следствию. В 1931 году Марьясин пытался нас помирить, но я от этого отказался.

В 1933–1934 годах, когда Пятаков ездил за границу, он передал там Седову статью для напечатания в «Соцвестнике». В этой статье было очень много вылито грязи на меня и на других лиц. О том, что эта статья была передана именно Пятаковым, установил я сам.

Таким образом, имея эти инциденты с Пятаковым, я никогда не мог поддерживать с ним связи, и мои показания об установлении антисоветской связи с Пятаковым также являются вымыслом.

С Марьясиным у меня была личная, бытовая связь очень долго. Марьясина я знал как делового человека, и его мне рекомендовал Каганович, но потом я с ним порвал отношения. Будучи арестованным, Марьясин долго не давал показаний о своем шпионаже и провокациях по отношению к членам Политбюро, поэтому я и дал распоряжение «побить» Марьясина. Никакой антисоветской связи с группами и организациями троцкистов, правых и «рабочей оппозиции», а также ни с Пятаковым, ни с Марьясиным и другими я не имел.